PhiloMasters

Представленная Флоренским линейная схема не столько истинный путь обращения, сколько опыт его апостериорного обоснования. Душевная действительность, тем более - религиозный переворот, редко имеют простое объяснение.

И схема из трех этапов - лишь вариант этого переворота в душе Флоренского, который сделал его до конца дней служителем Столпа и утверждения Истины.

Основная идея книги не о пути, а его итоге, о самом Столпе Истины. Две философские темы составляют существо этого рассказа: "неущербное бытие" и "связь здешнего бытия с неущербным бытием".

Отдавая дань времени, где еще доминировал неокантианский гносеологизм, Форенский отводит немало места и проблемам познания. Его подход к ним отчетливо намечен уже эпиграфом книги - "Познание совершается любовью". Опять в основе любовь: познание предмета - род общения с ним, созидание единства познающего и познаваемого; и только любовью достижимо истинное познание. Подобный подход, подчиняющий гносеологию онтологии и иногда называемый "онтологической гносеологией", русская мысль усвоила издавна от св. отцов, и Флоренский здесь идет по стопам Хомякова и Вл. Соловьева. На новом этапе, когда утверждение этих позиций требовало борьбы с кантовским и неокантианским критицизмом, возник целый ряд крупных опытов онтологической гносеологии - в трудах Лосского, Франка, Евг. Трубецкого. Флоренский был тут одним из первых, а его критика Канта отличается наибольшим радикализмом. Не только на первых, но и на всех своих этапах мысль Флоренского сохраняла немало черт мышления натуралиста и математика; а этот тип мышления, как давно замечено, тяготеет в философии именно к кантовскому подходу. Подобное тяготение испытал и Флоренский, и в его критике Канта, в самой ее резкости, отражается и борьба с собою.

Безусловно, не без влияния Канта сложился и столь заметный раздел философии "Столпа" как учение об антиномиях. К этому учению примыкает в книге целый ряд мотивов и тем: об отношении веры и разума, о природе и свойствах истины, о нормах деятельности рассудка. Весь этот комплекс объединен не только логикою идей, но и радикальной направленностью. Здесь явственна тяга к заострению всех противоречий, присущих работе сознания и внутренней жизни, антагонистически противопоставлены верность разуму и приобщение веры и утверждается предельный иррационализм, не просто сверхразумность, но антиразумность истин веры. Проанализировав, можно увидеть, что за всем этим стоит упрощенная и, так сказать, экстремистская картина сознания как способного быть лишь в двух противоположных формах: рассудок, подчиненный формальной логике, и "благодатный разум, очищенный молитвою и подвигом". "Сведение ума в сердце", творимое в аскезе, - вовсе не ампутация ума и не жестокая дрессура с бичом, отмечает Флоренский (61—62).

Весь этот тематический и идейный пласт характерен именно для раннего творчества философа, в дальнейшем отчасти исчезая, отчасти сильно меняясь. Уже в томе 2, зрелая философия Флоренского гораздо больше унаследовала от софиологии "Столпа", нежели от его резкого антиномизма (хотя антиномии как таковые остались в его философском арсенале). Прозрачная диалектика духовного роста: почти неизбежный импульс - после религиозного обращения - отшатнуться с осуждением от мирской мудрости. И лишь позднее приходит новое чувство меры.

Важно еще заметить, что "Столпе и утверждении Истины" далеко не ограничивается метафизикой. Обретенная вера предстает Флоренскому как неисчерпаемый мир драгоценных сокровищ духа, и свою задачу он видит в том, чтобы раскрыть этот мир не только в его идейном строении, но и в прямом, зримом его богатстве и красоте. Соответственно, он выступает также как знаток и систематизатор православной духовности во всех ее областях: в "умном художестве" аскетов, в житийных преданиях, иконописи, литургической поэзии . Смелое введение всего этого изобилия в новейшую светскую культуру, в орбиту философского разума отозвалось почти как культурный шок. Книга стала событием, перешагнувшим философские рамки. Она поражала, притягивала и неотразимо убеждала в том, что опыт православия неотрывен от нашего наследства, что он действен и нужен, и его освоение - прямой долг русской мысли.

Конечно, это не означало непогрешимости всего предлагаемого автором. Да он и не притязал на нее, уже во "Вступительном слове" признав свой труд таким этапом работы, когда еще многое откладывается "до лет более зрелых и опытности более испытанной". Как отмечали некоторые критики, уязвимого немало в "Столпе", и те, кому не был близок подход автора и не заразителен его пафос, находили довольно оснований для скепсиса. Была замечена и некоторая субъективность в отборе церковных материалов, выдвигали серьезные возражения против софиологии (всей в целом, не только о. Павла). Суровыми критиками "Столпа" были такие авторитеты, как Н. А. Бердяев и Г. В. Флоровский, видный богослов и историк русской религиозной мысли. И однако никакой критике не уничтожить обаяния этой книги - столь необычной, яркой, радующей богатством идей, зовущей и учащей думать о вечных вопросах жизни. Не прочесть "Столп" в молодые годы - потеря для всякого, кто вырос в русской культуре.